— Кто это рыдает? Степан, слышишь? В такую ненастную погоду кто-то плачет!
— Наверное, ветер завывает, Катюша. В такую ночь слезы не могут быть, — ответил он.
Я выбежала на веранду, даже не схватив за платок. Осенний дождь жестоко бил по щекам, а я всё искала источник звука в темноте.
И вот, снова — не ветер, а тихие, беззащитные детские рыдания.
У нижней ступеньки я обнаружила завернутый сверток, перевязанный старинным шарфом. В нём покоился малыш, лет трёх, с широко открытыми глазами, устремлёнными в пустоту. Он не моргнул, когда я осторожно прикоснулась к его щеке.
Степан, не теряя ни слова, поднял сверток и донёс его внутрь дома.
— Это знак судьбы, — произнёс он, ставя чайник, — оставим его.
Утром мы отправились в районную поликлинику. Доктор Семён Палыч, вздыхая, сказал:
— Незрячий, похоже с рождения. Речь отсутствует, но на звуки реагирует. Развиваться… сложно сказать. Катерина Сергеевна, вы же понимаете, таких детей обычно помещают в детские дома.
— Нет, — тихо сказала я, так, что врач замолчал. — Я не готова принимать это.
Позже мы оформили все документы. Помогла Нина из сельсовета — дальняя родственница по материнской линии. Оформление прошло как «усыновление», и мы назвали его Ильёй в честь дедушки Степана.
В тот день мы вернулись домой всей семьёй.
— Как мы теперь его примем? — неуверенно спросил Степан, держа малыша, когда я открывала дверь.
— Как сумеем, так и будем. Главное — учиться вместе, — ответила я, сама сомневаясь в своих словах.
Я временно оставила работу в школе, чтобы уделять Илье всё своё внимание. Малыш не осознавал опасностей, не знал разницы между крыльцом и печкой. Степан, работая на лесозаготовках, приходил уставшим, но каждый вечер мастерил для Ильи что-то своими руками — деревянные поручни для избы, верёвочные опоры в огороде, чтобы ребёнок мог уверенно передвигаться.
— Посмотри, Катерина, он улыбается, — впервые сказал Степан, когда малыш ощупывал его грубую ладонь.
— Он узнаёт тебя по рукам, — шептала я.
Соседи разделились: одни оказывали поддержку, присылали продукты и помощь, другие же перешёптывались:
— Зачем им такое? Они здоровы, могли бы родить своего ребёнка.
Меня это возмущало, но Степан говорил:
— Они не понимают, пока Илья не появился, мы тоже не знали.
К зиме Илья начал произносить первые слова, медленно и неуверенно:
— Ма-ма.
Я застыла с ложкой каши в руке — в тот миг во мне всё перевернулось. Словно река, что текла в одном направлении, вдруг изменила русло. Я никогда не считала себя матерью — была учительницей, женой, сельской женщиной. Но теперь…
Вечерами, когда Илья засыпал, я сидела у печки и перечитывала старые учебники, пытаясь понять, как обучать незрячего ребёнка. Я водила его за руку по предметам, называла их, давала ощутить разницу между гладкой и шероховатой поверхностью. Мы слушали звуки деревни — петушиные крики, мычание коров, скрип калиток.
— Не падай духом, — говорила баба Дуня, принося горячее молоко. — Бог даст, вырастет. Незрячие слышат лучше, чувствуют острее.
— Мы просто любим его, — отвечала я.
Весной Илья уже уверенно передвигался по дому, держась за мой передник и распознавая шаги Степана. Когда дети из соседства стали играть во дворе, он впервые рассмеялся, услышав их звонкий смех.
— Катерина, — обнял меня Степан, наблюдая, как Илья сидит на крыльце, — мне кажется, что не мы его нашли, а он нас выбрал.
Время шло, и Илья взрослех, словно с удивительной скоростью. К семи годам он знал наш дом лучше нас самих: уверенно шел от крыльца до сарая, различал по фактуре кору деревьев в саду, помогал мне сортировать картофель, различая испорченные клубни по звуку и запаху. Степан создал для него целую систему ориентиров: деревянные столбы, верёвочные дорожки, поручни по всему двору.
Я искала способы обучить его чтению. По ночам я вырезала из липы объемные буквы с четкими линиями, вбивала их в дощечки, чтобы Илья мог водить по ним пальцем и запоминать форму каждой литеры. Когда он прочитал своё первое слово, Степан принес из леса большую сосновую доску и сказал:
— Сделаем стол для занятий, чтобы книги не падали.
Официальные представители узнали о нашем Илье, когда ему исполнилось восемь, и прибыли проверить, почему он не ходит в школу. Строгая женщина в костюме заявила:
— Гражданка Воронцова, вы нарушаете закон — ребенок школьного возраста должен получать образование.
Я спокойно указала на самодельную азбуку и тетради, в которых Илья учился писать.
— Он получает образование, — твердо сказала я.
— Но не от профессионалов… — возразила она.
— Он наш, и мы заботимся о нём, — ответила я, поднимаясь с места.
Вскоре мне разрешили вернуться к преподавательской работе, а дома я продолжала учить Илью самостоятельно. Каждый день мы учили друг друга чему-то новому, иногда приглашались другие учителя, чтобы помочь малышу.
Однажды директор школы сказал мне:
— Екатерина Сергеевна, ваш мальчик поразителен — его память и речь феноменальны.
Я лишь улыбнулась.
Анна Павловна из библиотеки стала нашим защитником, откладывая для нас новинки и записывая книги на кассеты. Илья слушал, повторял, и его речь становилась всё выразительнее. Дети в деревне перестали дразнить его, а собирались, чтобы услышать его рассказы. Он рассказывал сказки, как те, что читала я, так и собственные, и все слушали его затаив дыхание.
Время шло, и однажды вечером, сидя на крыльце, я наблюдала, как Илья, уже подросток, диктует мне очередную историю. Я сжимала его руку и думала: он вырос, и в нём столько силы, столько жизни. Он стал не просто ребёнком, он стал нашим сыном.
А теперь представьте, как всё это видит сам Илья…
Он описывает мир не глазами, а сердцем, слыша каждый звук, ощущая каждую вибрацию. Его детство было наполнено теплом маминых рук, шершавостью отцовских ладоней и музыкой окружающей природы.
Для него мир — это симфония звуков, где каждый предмет имеет свой голос, а каждая буква — свой характер. Воспоминания о том, как мама учила его различать вещи, как они вместе изучали природу, навсегда останутся с ним.
Я всегда считала, что мы подарили ему жизнь. Но теперь понимаю — он подарил нам новую жизнь, наполненную смыслом, светом и любовью, которую не измерить зрением. Слепота не стала преградой, а открыла новые грани восприятия.
Если спросите меня: «Хотел бы ты видеть, как все?» — я отвечу: «Почему я должен? Ведь я научился видеть сердцем».